Затем, вновь ведомый Шляпниковым, Ленин вышел на парадное крыльцо и сел в закрытый автомобиль. Но стоявшая на площади толпа пропустить его не пожелала. Пришлось вылезти и, забравшись на крышу автомобиля, вновь кричать о грабителях капиталистах и о всемирной революции. Только когда картавый голос его стал хрипнуть и слабеть, ему позволили сойти с «трибуны».
СИЛУЭТЫ СОВРЕМЕННИКОВ В ИНТЕРЬЕРЕ ВЕКОВ
(продолжение. Начало в № 2-3/2023 и сл.)
8. Перемена вывесок в Третьем Риме
Именно это и произошло в России в 1917 году. Прологом к этой трагедии была революция 1905-го, вызванная катастрофическим поражением в войне с Японией и связанным с ней тяжелым экономическим кризисом. Однако тогда революция была событием, происшедшем по преимуществу в двух главных городах империи и действующими силами ее были рабочие и радикально настроенные левые круги общества. Основное население страны — крестьяне бунтовали во многих, но далеко не во всех губерниях. Армия при этом оставалась верна присяге. Поэтому восстания в городах были подавлены в считанные недели, а местные крестьянские бунты поочередно в течении двух лет. Столыпинские «галстуки» усмирили крестьян, а столыпинские реформы вывели, казалось бы, государство из экономического кризиса. Но его конец был уже предрешен.
Царь батюшка, явивший верному народу свое лицо равнодушного палача, дав соизволение расстрелять мирную процессию рабочих, пришедших просить его о заступничестве, потерял, даже не заметив этого, полученный по наследству ореол Великого Государя русской земли. Во время подоспевший ко двору одержимый бесом, хитрый и развратный мужик стал для августейшей четы лицом обожающего их народа и пророком благоволящего к ним Господа Бога. Столыпин, выславший было «пророка» из столицы как мошенника, был в скором времени убит «патриотом» с тайного благословения охранки. И властвование над страной вдохновляемого Распутиным монарха неуклонно вело империю к погибели, чему всячески содействовала демократическая печать, неустанно понося в карикатурах и в сплетнях царя недоумка. Ума ему в самом деле не хватало в течении всего царствования, но роковой глупостью повелителя Третьего Рима стало его вступление в войну с Германией в союзе с Англией и Францией. Он как и его надутый спесью прадед, совершенно не представлял себе состояния своей империи, не понимал положения и состояния народа, из которого состояла его армия, позор поражения в предыдущей войне ничему его не научил и был уже выкинут в темный чулан его легкомысленной тщеславной душонки. Он понимал только лишь, что как единственный на земле самодержавный и помазанный на это Богом царь является главным и законным претендентом на византийское наследство от Константинополя до Иерусалима. А его наглый шурин Вилли — самый опасный конкурент из посягающих на это наследство, в чем убедил Николая муж его тетки английский король. И свято веруя в свое великое призвание, пихнул свое уже трещавшее по швам царство в пропасть гибельной войны. Крах наступил через два с половиной года, когда 20 миллионов землепашцев (более допустимого при тотальной мобилизации максимума для 150 миллионной России) было уже угнано со своих полей в окопы более чем тысячекилометрового фронта, а с ними для нужд фронта и все сколько-нибудь годное для этого конское поголовье; когда житницы опустели, а железные дороги, не справляющиеся с обеспечением фронтов, тем более не могли справиться со своевременным подвозом в города скудных запасов продовольствия; когда обнаружилось, что нет решительно никаких запасов насущно необходимых населению товаров, а если бы и были, то нет средств их доставки; когда сведения о проигранных сражениях и очередных отступлениях русских войск погружали страну в невроз безнадежности, отчаяния и злобы; когда, наконец, кружащиеся над головами людей слухи об измене, о царице-немке, выдающей через своего агента –военного министра все государственные тайны и военные планы своему братцу, взвинчивали эмоциональных патриотов до истерического состояния, тогда пришел конец.
В последние дни голодной зимы 1917 года, после того как резко ухудшилось снабжение столицы мукой и хлеб стал исчезать из продажи уже в утренние часы, начались многочисленные демонстрации рабочих с требованием хлеба. 23 февраля объявили забастовку и вышли на демонстрации 78 тысяч рабочих, на следующий день 158 тысяч, а 25 февраля уже 200 тысяч, половина всех рабочих Петрограда. 26-го командующий войсками округа генерал Хабалов, получивший от царя приказ «восстановить порядок в столице» распорядился открывать огонь по демонстрантам. Последний приказ последнего царя поставил точку в истории Российской империи. На следующее утро солдаты одного батальона Волынского полка убили поручика, приказавшего им стрелять в народ, и, покинув казарму, отправились в другие полки поднимать их на восстание в защиту народа. Десять тысяч солдат, до полудня успели захватить Петропавловскую крепость и арсенал, раздать рабочим оружие, освободить заключенных из крепости и из тюрем, разгромить охранное отделение и сжечь здание окружного суда — так началась революция. К концу дня город уже был во власти 70 тысяч восставших солдат и такого же числа вооруженных рабочих. Министры царского правительства, растерянные и напуганные, бездействовали. Лишь военный министр в посланной после полудня телеграмме уверял царя «…твердо уверен в скором наступлении спокойствия, для достижения коего принимаются беспощадные меры. Власти сохраняют полное спокойствие.». А в Таврическом дворце члены Думы, отвергшие царское повеление прекратить работу до установления порядка, организовали Временный комитет, принявший на себя функции правительства. Вслед за ними рабочие, солдаты и представители революционных партий, присоединившиеся к ним в ходе восстания, в другом зале выбрали Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов как параллельный орган верховной власти, с одной стороны как бы признающий это правительство, с другой стороны заявляющий о полной своей самостоятельности. Таким образом в одночасье (точнее в течение дня) российское царство перевернулось вверх ногами и никто этого не успел толком понять. Ни одна из сторон возникшего вдруг двоевластия не имела сколько-нибудь ясного представления, что и как произошло, а также, что творится в громадном государстве и что происходит на фронтах и в царской ставке.
Царь, видимо, понимал меньше всех и, решив, что дело просто в том, что распустились в его отсутствии солдаты в столице, приказал отправить туда для расправы с бунтовщиками карательный корпус. Корпус отправили, но встреченный на подходах к городу многочисленными делегациями питерских солдат и рабочих, направленных Петросоветом, корпус внял их доводам и отказался исполнять предназначенную ему роль. Командующий корпусом генерал Иванов, добравшись до Царского Села, застрелился.
Так кто же все-таки совершил революцию? Забастовки и демонстрации рабочих первые три дня имели стихийный характер и несмотря на то, что демонстранты специально останавливали трамвайное движение и разгромили несколько пустых булочных, от обычных уже форм протеста они отличались только небывалой и нарастающей массовостью. Приказав подавлять их военной силой, царь спровоцировал бунт в войсках, и когда на четвертый день началась стрельба по безоружному народу, нервы солдат не выдержали. Одна рота Павловского полка отказалась стрелять по колонне работниц чулочной мануфактуры. Вид исхудалых женщин, требующих хлеба для своих голодающих детей, вызвав острое чувство сострадания у солдат, дети и жены которых также голодали в деревнях, стал искрой, воспламенившей солдатскую революцию. И когда на женщин была брошена конная полиция, павловцы открыли по ней огонь. А на следующее утро возмущение вспыхнуло и охватило от казармы к казарме все полки гарнизона.
1 марта Петросовет, опасаясь «вооруженной контрреволюции», издал свой приказ N1 по гарнизону Петроградского военного округа «всем солдатам гвардии, армии, артиллерии и флота для немедленного и точного исполнения», приказ обязывающий всем воинским частям выбрать комитеты «из нижних чинов» и по одному представителю в Петросовет; в политических действиях подчиняться только Петросовету и своим комитетам, а приказы Думы выполнять только если они не противоречат им; все виды оружия должны находиться под контролем комитетов «и ни в коем случае не выдаваться офицерам». Учреждая этим приказом солдатскую анархию, у которой лишь единственный вождь — Петросовет, это учреждение, преисполненное безграничной самоуверенности, с одной стороны, и крайнего страха, с другой, положило начало полному развалу армии, которая для нее со своим офицерским корпусом и генералитетом оставалась царской и вызывала поэтому непреодолимый страх, невзирая на то что ее полки «завоевали России ее политическую свободу», как это было признано в приказе N2, в котором «новые правители» города и мира вынуждены были сделать незначительные уступки Временному правительству.
Что же касается революционных политических партий, то несколько их представителей собрались встревоженные 26 февраля на частной квартире, чтобы выяснить, кто стоит за начавшимся движением и что делать. Выяснилось, что не стоит никто, и было решено, что народ надо поддержать и выступить с протестом против имевших место расстрелов безоружных людей. Присутствовавшие на этом собрании три большевика с высокомерием истинных пролетариев заявили, что это революция буржуазная и они не хотят с ней иметь ничего общего. Однако к вечеру следующего дня, убедившись, что революция в городе победила, поспешили в Таврический дворец, чтобы занять несколько скромных мест в новорожденном Исполкоме Петросовета. Пройдут годы и когда в достигшем зрелости фашистском государстве приступят к сочинению его истории, появятся замечательные документы, неопровержимо свидетельствующие, что с самого первого дня забастовки большевистский ЦК вдохновлял, организовывал и руководил действиями рабочих, а затем и солдат, вооружал их лозунгами, распространял воззвания и уверенно привел их к победе революции и к свержению царского режима. Геббельсу было у кого учиться правде.
А революция продолжала углубляться в массы и этому процессу теперь всячески содействовали две высшие власти, лихорадочно спешащие придать ей необратимый характер. Страх перед сидящим в Могилеве, в своей Ставке царем, в распоряжении которого оставалась громадная армия, заставлял их, не вступая друг с другом в затяжные споры, сообща прилагать все силы к скорейшему выводу этой армии из подчинения царю и его генералитету. Однако Временный Комитет Думы, объявивший себя через пару дней Временным Правительством России, плохо представлял себе состояние армии и соответственно результат приказа о самоуправлении армии через солдатские комитеты. Дисциплина в армии рухнула, как от разрыва бомбы. Дезертирство разом выросло многократно. Неподчинение офицерам и убийство их выстрелами в спину во время атак стало приобретать массовый характер. Плохо вооруженные, голодные, деморализованные солдаты, поняв, что теперь не им надо бояться офицеров, а наоборот, быстро превращались из армии в митингующие толпы. Отступление происходило на всех, кроме Кавказского, фронтах. И хотя царь после провала попытки «прекратить беспорядки» отправкой в столицу карательного корпуса и батальона георгиевских кавалеров, понял наконец, что у него нет больше возможностей оставаться «хозяином русской земли» и, вняв рекомендациям масонского альянса: своего начальника генштаба, командующих фронтами и делегатов Временного правительства, подписал отречение, для рухнувшей монархии это ничего уже изменить не могло. Лишь освободило от страха новые власти. Но для крестьянской страны это было подлинным светопреставлением. В массе народа, на 80%состоящего из крестьянства, в подавляющем большинстве безграмотного и суеверного, вера в Бога была неотделима от веры в царя. Царь, помазанник Божий, оставался, как и во тьме веков, высшей силой и властью, грозной и страшной. Бог же, туманный образ которого ведом был только как икона, был для первобытно земного сознания народа скорее неким придатком царя, нимбом над царской головой, нежели его владыкой. Свержение царя стало подлинной революцией в темном мироощущении народа, великой бурей, унесшей вместе с царем и царского Бога. Все запреты утратили силу и вседозволенность затопила дремучую душу народа. В кратчайший срок страна была уже охвачена разгулом революционных масс. В деревнях дезертиры командовали грабежом помещичьих имений, после разграбления сжигаемых дотла. Делили захваченные земли и скот. В городах царила анархия революционных комитетов всевозможных партий, банды солдат с красными бантами и без бантов громили квартиры зажиточных граждан, унося деньги и ценные вещи и оставляя трупы. Попытки остановить этот бандитский произвол силами народной милиции, наспех формируемой из гражданского населения и других околачивающихся в городах, чтобы избежать отправки на фронт солдат, успеха не имели. 1917 год открыл России ее простонародное лицо, явленное солдатско-крестьянской революцией. Оно оказалось искажено злобой и яростью мщения, грабежа и насилия. За этой общей физиономией, начертанной беспощадной кистью времени, когда смерть кровавым смерчем скрутила господствовавшие в мире народы и давила, уродуя и губя их души и тела, можно все же было разглядеть некоторые отличия в лицах человеческих. И в хаосе, в котором потонул «третий Рим», его бывшим подданным будущее, виделось по-разному из-за различия точек зрения, хотя и одинаково стихийных.
В лучшей, но, к сожалению, отнюдь не большей части народа, сохранившей какую-то веру в Бога и в нравственные основы жизни, господствовало сознание того, что разрушение всего уклада жизни и разгул преступного произвола добром кончиться не могут и, если народ обезумел, это лишь начало, и тяжкого наказания за грехи не избежать. Лучший тип русского человека отличается тем, что в метаниях юности он ни в мыслях, ни в поступках не переходит черту, проводимую в душе совестью, за которой моральный произвол, что не причисляет себя ни к тем, кто знает, «как надо жить», ни к тем, кто понял «кто виноват», что жизнь плоха. Скромность не дает ему считать, что он «хороший человек», а ум, что он умный и понимающий все, что надо. Сознание своих недостатков поддерживало его скромность, но не лишала его чувства своего человеческого достоинства и уважения к людям более умным, нежели он сам, и живущим честно. Достигнув зрелых лет, он обычно обособляется от общественной жизни, не демонстративно, но принципиально, понимая, что в ней господствует фальшь, корысть и властолюбие. Он любит дружество и верен в дружбе, но друзей много не бывает. Любит свою семью и верен жене. Несемтиентален, но жалеет людей несчастных и, чем может, помогает им. Трудолюбив, но не корыстен. Очень привязан душою к родной природе, к своим домашним животным и ко всякой лесной и полевой твари. И до конца дней своих продолжает размышлять о смысле жизни, часто приходя к искренней вере в Бога. Подобного типа люди встречаются во всех слоях общества, Не попадая в фавор у властей или моды, они становятся известны своим талантом и порядочностью: такие имена как Павел Мельников-Печерский, Николай Лесков, Василий Перов, Антон Чехов, Иван Бунин, Иван Павлов, Петр Капица, Андрей Сахаров и многие другие, неизвестные теперь большинству одичавших русских людей. Немало их было среди староверов, но большинство, конечно, среди середняков крестьян. Если бы таких людей в России была бы хотя десятая часть, это была бы другая страна.
В большей части народа, привыкшей жить не по вере и разуму, а просто «как все», царила растерянность, смутные надежды боролись со смутными страхами и единственным определенным было лихорадочное стремление запастись всем, чем можно, на черный день. Что же касается тех народных масс, которые были охвачены радостным возбуждением от предвкушения плодов революции, то среди них хорошо заметны были четыре разноликие группы. Самая большая-крестьянская, ожидавшая всего того, что обещано было еще в пугачевских манифестах: главной вековечной мечты — вдосталь своей собственной земли, на которой можно хозяйствовать по всей своей воле, ну и конечно лошадей и скота из господских усадеб, чтобы поделить по справедливости, и лугов и лесных угодий. Словом, чтобы стать мужику маленьким барином-землепашцем. Ничего из этих мечтаний не состоялось. При новой власти сразу же воцарился голод и беспощадный грабеж «продразверстки», а после короткой передышки — колхозное рабство, горше царского, и истребление крестьянства вконец. Все в полном соответствии с предсказаниям деревенского пророка у Можаева в его «Мужиках» : «Ох, волюшка, воля — Всем горюшкам горе. Настанет время, взыграет сучье племя. Сначала бар задерет, потом кинется на народ!»
Для тех из городского и сельского простонародья, кто был пооборотистей, забрезжили перспективы выкарабкаться из низов к лучшей жизни и, быв ничем стать, если и не всем, то уж во всяком случае тем, кто ходит в чистом платье на службу, где имеет свой стол и стул. Эти мечты оказались реальней, и для тех, кто сумел вступить, куда надо и колебаться вместе с генеральной линией, сбылись в полной мере на лоне гигантской социалистической бюрократии. Печальней других оказалась участь мечтателей о торжестве революционного мифа и светлом завтра всемирной коммунистической республике рабочих и крестьян. Абсолютное большинство их было расстреляно или погибло в концлагерях.
Самой же значительной для дела большевистского переворота силой стали прирожденные каратели, число которых велико в каждом воспитуемом в духе милитаризма народе. Разношерстные стаи, в которые они сбиваются во время войн и революций по родственному запаху, как одичавшие собаки, становятся теми «здоровыми народными силами с правильной революционной ориентаций» из которых крайние радикалы вербуют кадры для своих штурмовых отрядов. Среди них и славные рубаки, для которых всегда желанная награда после яростного боя ворваться в подожженный город, чтобы грабить и резать как свиней жирных обывателей и жидов и топтать их разряженных баб, вспарывая им потом животы. Особо ценимы всегда те, кто хладнокровен и неутомим в расстрелах и искусны в выколачивании нужных сведений. Но сверхценны охотники за маскирующимися и прячущимися врагами, выслеживающие и безошибочно опознающих их при проверках и обысках. Настоящий фашист должен быть прежде всего опричником, то есть нутром своим ощущать свое отличие по крови и духу от особей всего человеческого стада, к которому у него не должно быть никаких сантиментов, как у мясника к скоту на бойне. А тех, кто подлежит обязательному уничтожению как особо опасные враги фашизма, он должен безошибочно узнавать по запаху ненавистной инаковости. Эта способность имеет своим источником иррациональную ненависть, ненависть к изначальному человеческому духу, духу разума и милосердия. Она срабатывает мгновенно просто на выражение лица. Предрасположенность к такой ненависти можно получить в наследство, но сама она приходит только как дар. Им награждается лишь тот, кто успел заслужить его угодными врагу человеческому делами. И награжденные дьяволом молодцы — элита всякой опричной службы, оплот всякой кромешной власти. Элиты много не бывает, но в многомилионной массе крестьян в серых шинелях — в «серых тысячах » носительниц стихийного духа, разгулявшихся по лицу русской земли», вкрапления этой «черной, молчаливой сотни» были как матерые псы-убийцы среди стаи голодных трущобных собак. Почуяв «запах врага» они первые без лая кидались на него, увлекая мгновенно охватываемую лютой яростью стаю.
Бунт частей столичного гарнизона превратил манифестацию рабочих в охвативший город мятеж, с энтузиазмом поддержанный всей городской чернью и выпущенной на волю из тюрем уголовщиной. Петросовет прилагал все усилия, чтобы к революции присоединились солдаты всей царской армии и она превратилась в подчиняющуюся ему советскую армию, для чего посылал на все фронты своих комиссаров и агитаторов, которые, преодолевая робость перед взбудораженными солдатскими толпами, расхваливали их храбрость и сознательность и призывали к самоуправлению. Временное правительство, страшась неуправляемости революционных масс с оружием в руках, предпринимало попытки убедить их сохранять дисциплину и защищать отечество, но по популярности в чистую проигрывало агитаторам Петросовета. Даже стремительно превращающийся на революционном небосклоне в звезду первой величины присяжный поверенный Керенский, на удалом коне проскакавший за полгода путь от министра юстиции до военного министра и далее до главнокомандующего и главы правительства, не мог своими пылкими заклинаниями укрепить единство и порядок, и убедить солдат не жалеть своего живота ради победы над заклятыми врагами России.
Воспользовавшиеся начавшейся революцией политические деятели по преимуществу масонского толка сумели наспех сформировать некое подобие правительства и довольно ловко спихнуть царя, неловко сидевшего на давно уже скрипевшем троне, но что такое революция они не понимали. Им казалось, что именно они, уже добрый десяток лет не перестававшие говорить о революции на все лады и заведшие в темном православном царстве светлые масонские ложи, чтобы удобней было говорить о том, о чем нельзя было говорить в Думе, что они-то и есть главные революционеры, свергшие коронованного тирана и даровавшие народу демократические свободы: говорить, собираться для разговоров и публиковать свои речи. И теперь, когда дело сделано, надо навести порядок в обществе, утихомирить народ, довести до победного конца войну и начать обустраивать свою великую Россию.
Однако как раз на пороге этой замечательной программы и ждала их неудача: никакими силами не удавалось успокоить ушедший в разгул народ. К тому же его все время провоцировали, настраивая против правительства негодяи, собравшиеся в Петросовете. Среди них и депутатов Думы почти не было, а те, кто были тоже далеко от уголовников и террористов не ушли, но корчили из себя народную власть и серьезно мешали правительству работать. «Негодяи, собравшиеся в Петросовете» думали приблизительно также. Они тоже считали себя единственными законными вождями революционной демократии, совершившей революцию, тоже считали, что революция уже сделана и необходимо устанавливать порядок, тоже ждали скорой победы и тоже полагали, что в правительстве сидят пройдохи, обманывающие народ и предающие его интересы. Ни те, ни другие не сознавали, что для революции они все люди чужие и случайные, люди из мира, который она переворачивает, и ей безразлично, кто в нем ездил на дрожках и кто в колясках — все они обречены оказаться под глыбами перелопаченной жизни. Не понимали, что их попытки ввести события в русла каких-то законов, направить волны, гонимые бурей в какие-то шлюзы, не просто бесполезны, они бессмысленны. У подлинной революции нет законов, она сама мчащаяся, как табун диких лошадей, суть торжествующее беззаконие. Как же было им понять, что они приняли за совершившуюся революцию то, что было только первым ее валом, обрушившимся на прогнившее государство, утратившее веру и нравственные ценности общество и на темный несчастный народ, потерявший всякую надежду хоть на какое-то облегчение от беспросветной нищеты и непрестанной гибели своих сыновей на неведомо для чего затеянной войне, которой не видно конца. Обе сами себя избравшие власти, опасаясь не затихающего революционного бурления в рабочих и солдатских массах, и одновременно опасаясь друг друга, искали каждая на свой лад способа утихомирить народ, и обе более (Правительство) или менее (Совет) безуспешно. Нараставший в течение марта сдвиг рабоче-солдатской массы влево грозил закончиться новым рывком революции с роковыми последствиями для осторожно пятящегося Правительства и еще более осторожно притормаживающего это движение Совета. Чувствуя себя прижатым к стенке, Правительство предприняло попытку исправить положение созданием спасительной трещины между городским пролетариатом и армией. Была начата широкая газетная кампания в правой прессе о подготавливаемым германским Генштабом крупного наступления и катастрофической нехватки боеприпасов на фронте из-за непрекращающихся забастовок рабочих. О том, что тыл погряз в политических дрязгах, и что солдаты поэтому голодают, полураздеты, не имеют даже махорки, а самое главное остаются безоружными перед лицом до зубов вооруженного врага. Что Отечество находится в смертельной опасности из-за предательства рабочих. Такая агитация оказалась небезуспешной. С фронта поехали на оружейные и пороховые заводы солдатские комиссии для проверки положения дел. Начался слабый крен вправо.
Он значительно усилился в связи с приездом в начале апреля из заграницы другого присяжного поверенного, которому германский Генштаб пообещал комфортабельную доставку в Россию и очень значительную сумму денег, если он завершит революцию захватом власти и выведет Россию из войны. У поверенного Ульянова-Ленина принципов не было, точнее был только один: его партия должна возглавить пролетарскую революцию в России и установить в ней диктатуру пролетариата. Какими средствами — безразлично. Любое средство хорошо, если оно «революционно целесообразно». Деньги на революцию можно добывать путем грабежа банков, можно брать их и у врагов своего отечества — революция превыше всего. Недаром хорошо знавший его в течение двенадцати лет революционер сказал, что «он самый великий оппортунист во всем мире». Несмотря на то, что его проезд через Германию в запломбированном немецкой полицией вагоне неоспоримо свидетельствовал об очевидной для германских властей выгоде помощи этому пассажиру со всей его компанией, Петросовет счел своим революционным долгом взять на себя дальнейшую помощь «известному революционеру» и потребовал от Временного правительства не чинить ему препятствий со въездом. Его партия со своей стороны напрягла все свои силы, чтобы встреча его выглядела триумфом и произвела на население впечатление приезда великого политического деятеля, возглавившего их замечательную партию. Несколько ошарашенный этой совершенно неожиданной для него и небывалой в его жизни приветственной манифестацией он семенил за высоким Шляпниковым, прокладывавшему дорогу в плотной толпе, под гром «Марсельезы» и рев толпы, лихорадочно соображая, как ему нужно держаться на этой торжественной сцене. В «царской комнате» вокзала его ожидал сам председатель Петросовета Чхеидзе. «Товарищ Ленин, — сказал он, поднявшись из кресла, — от имени Петербургского Совета рабочих и солдатских депутатов мы приветствуем вас в России… Но мы полагаем, что главной задачей революционной демократии является сейчас защита нашей революции от всяких на нее посягательств как изнутри, так и извне. Мы полагаем, что для этой цели необходимо не разъединение, а сплочение рядов всей демократии. Мы надеемся, что вы вместе с нами будете преследовать эти цели.» Со свойственной ему корректностью Ленин не обратил никакого внимания не только на «прелестное «но», но на самого Чхеидзе. Он стоял с отсутствующим видом, осматриваясь по сторонам и, когда Чхеидзе умолк, вообще отвернулся от делегации Исполнительного Комитета Совета и громко, как бы обращаясь ко всей встречающей его массе, сказал: «Дорогие товарищи! Солдаты, матросы и рабочие! Я счастлив приветствовать в вашем лице победившую русскую революцию, приветствовать вас как передовой отряд всемирной пролетарской армии. Грабительская империалистическая война есть начало войны гражданской во всей Европе… Недалек час, когда по призыву нашего товарища Карла Либкнехта, народы обратят свое оружие против своих эксплуататоров — капиталистов… Заря всемирной социалистической революции уже занялась… В Германии все кипит… Не нынче-завтра, каждый день может разразиться крах всего европейского империализма. Русская революция, совершенная вами, положила начало и открыла новую эпоху. Да здравствует всемирная социалистическая революция!» Затем, вновь ведомый Шляпниковым, Ленин вышел на парадное крыльцо и сел в закрытый автомобиль. Но стоявшая на площади толпа пропустить его не пожелала. Пришлось вылезти и, забравшись на крышу автомобиля, вновь кричать о грабителях капиталистах и о всемирной революции. Только когда картавый голос его стал хрипнуть и слабеть, ему позволили сойти с «трибуны». Усаженный теперь в броневик, предшествуемый мощным прожектором на грузовике и сопровождаемый оркестром, военными частями и рабочими отрядами со знаменами, он был отвезен в штаб-квартиру большевиков — особняк Кшесинской. По дороге ему, невзирая на состояние голосовых связок, пришлось на каждом большом перекрестке забираться на броневик и служить свою «литию» новым толпам жаждущих увидеть своими глазами и услышать своими ушами заграничного чудо-революционера. Но и по приезду во дворец любовницы свергнутого царя, вокруг которого толпилась масса, ожидающих его явления, без слова к народу обойтись было невозможно. И с балкона дворца опять раздавались исполненные революционным негодованием и энтузиазмом слова «…грабители-капиталисты!.. Защита отечества — это значит защита одних капиталистов против других… превратить империалистическую войну в гражданскую… и т.д. Но в солдатской массе эти призывы не вызвали ответного энтузиазма. «Вот такого бы за это на штыки поднять! — раздалось из группы солдат, — А? Что говорит! Вот за то ему немец-то… Эх, надо бы ему..!». Понятно, что «надо бы ему» не предполагало готовности сделать то, что «надо». Но было совершенно очевидно, что Ленин вылез со своей ультрарадикальной программой как бы «из окна вагона, не успев ничего понять в существе проблем русской революции». Даже в рядах руководителей его партии, давно привыкших без него к своему весьма скромному положению, неожиданный призыв прямо к социалистической революции, отметая в сторону и Временное правительство и признающий его Петросовет, был встречен большинством из них сомнением и несогласием. На следующий день он был приглашен на заседание Совета, обсуждавшего в тот день проблему объединения всех разномастных социалистов в единую социалистическую партию. Как лидер одной из фракций эсдеков он был введен в Исполком Совета и получил слово для изложения мнения большевиков об объединении. Его речь произвела совершенно скандальное впечатление на большинство присутствовавших. Не затрудняя себя какими-либо привязками к теме заседания, он в своем атакующем стиле обрушил на головы слушателей заготовленную и проверенную вчера во дворце Кшесинской на своих соратниках программу перерастания революции буржуазной в революцию социалистическую. Состояла она из категорических утверждений, не обремененных доказательствами, и лозунгов, обращенных лишь только к пылающим революционным гневом и энтузиазмом сердцам. Начал он сразу с конца — со «всемирной социалистической революции», которая по его мнению, вот-вот готова разразиться в результате мировой войны. Империалистическая война не может не перейти в гражданскую. А ее может закончить только всемирная социалистическая революция.». За этим выводом его железной логики последовал не менее категорический приговор. «Современный социализм — это враг международного пролетариата. Самое имя социал-демократии запятнано предательством. С ним нельзя иметь ничего общего, его надо отбросить как символ измены рабочему классу… и назваться «коммунистической партией». Перейдя от дел международных к российским, он «решительно отбросил целиком весь Совет во враждебный лагерь. «Революционно-оборонческий Совет… может быть только орудием буржуазии… его надо завоевать и сделать пролетарским. Нам не надо ни парламентарной республики, ни буржуазной демократии и вообще никакого правительства, кроме Советов рабочих, солдатских и батрацких (никогда не существовавших) депутатов! Учредительного Собрания Ленин в этой программе не упоминал. Он давно уже объявил его либеральной затеей. Каким образом эти Советы, состоящие из представителей отсталого (как чаще всего в своих статьях называл его Ленин) крестьянства, солдат — тех же крестьян, и малограмотных рабочих построят социализм, он не говорил. Разумеется, для него это были чисто риторические фигуры. Руководить строительством он должен был сам. Как? — Как подскажет в нужный момент «революционная целесообразность», его единственный источник истины, облаченный в формулу: «Марксизм — не догма, а руководство к действию». Для включения широких рабоче-крестьянских масс в начальную стадию социалистической революции им были сформулированы два руководящих указания: «Грабьте награбленное!» и «Творите социализм снизу, как сами знаете!». Но можно без боязни крупно ошибиться сказать, что первое явление «марксизма-ленинизма» народу произошло в речах самого последовательного продолжателя дела Маркса в день приезда на родину и на следующий день в Петросовете. И напрасно сидевший в двух шагах от ораторской трибуны, бледный от гнева и презрения Богданов перебивал Ленина выкриками: — Ведь это бред, это бред сумасшедшего!» и аплодировавшей ему кучке большевиков — Вы позорите себя! Марксисты!». Его ортодоксальный марксизм, как и весь исторический материализм и политэкономическое учение Маркса были лишь фиговым листком для украшения «Коммунистического манифеста», бившего в набатный колокол полусумасшедшего Марата, а верным и исторически законным преемником которых был Ленин со своей классической проповедью фашистского захвата власти и установления «диктатуры пролетариата». Поняв по реакции зала, что ожидавшийся, видимо, им триумф не состоялся, «Ленин не воспользовался заключительным словом докладчика и куда-то исчез. Он всегда превосходно излагал только заранее разработанные темы… но избегал «рукопашной» и редко отвечал на сделанные в упор возражения». В поддержку его «доклада» выступила одна недавняя меньшевичка, но пламенная поборница социалистической революции и свободной любви Коллонтай. Поддержка эта ничего, кроме издевательств, смеха и шуток не вызвала. Но, как выяснилось через немногим более полугода, смех этот и шутки были не от большого ума. Фашистское вдохновение Ленина оказалось гораздо более созвучным темной стихии революции, только еще разгоравшейся в недрах «святой Руси», чем упования «революционной демократии» и демократии буржуазной на расцвет в «Великой России» гражданского общества.
Но пока суд да дело, ему пришлось с крайней скромностью попросить у Исполкома Совета заступничества перед Временным Правительством, в связи с немедленно начавшейся новой газетной кампанией под лозунгом: «Ленина-назад в Германию!». Заступничество ему было обещано как вождю одной из входящей в Совет партии и он быстренько исчез из поля видения «революционной демократии», скрывшись в большевистских зарослях на рабочих окраинах. Он занялся прежде всего установлением взаимоотношений с «генералами» своей маленькой партии. Самым влиятельным среди них был Каменев, самым инициативным и толковым организатором — молодой Свердлов, восхитивший Ленина своей энергией и преданностью делу. Он единственный из руководства знал людей и обстановку во всех большевистских ячейках в столице, хотя совсем недавно приехал из ссылки, и он с безусловным сочувствием относился к радикализму ленинской программы. Каменев, наоборот, был наиболее образованным и гуманитарно, и марксистски среди «умеренных» большевиков с самого возникновения этой фракции в русской социал-демократии. Мнение Ленина, что буржуазно-демократический период русской революции уже пройден и надо сосредоточить все силы на переход (точнее переворот) к социализму, он считал ошибкой, порождаемой только нетерпением и нежеланием поэтому видеть, что условий для такого перехода пока нет. Большинство населения — крестьянство необразованно и граждански безинициативно. Свою привычку к рабству способно нарушать только вспышками анархического бунта. Рабочий класс малочисленнен и политически слаб. Фантазии о готовности всей Европы вспыхнуть революционным пламенем и поддержать русский почин совершенно беспочвенны и порождены только лишь привычкой принимать желаемое за действительное. Игнорировать австро-германскую агрессию и поворачиваться к ней спиной, чтобы перейти к гражданской войне внутри России — вообще безумие. О победе революционной демократии над буржуазным правительством своевременно будет ставить вопрос только после окончания войны. Тогда социалистические партии смогут стать большинством в Учредительном Собрании и произвести необходимую политическую реформу в государстве. Пока же нужно, хотя бы из экономических соображений, пользоваться капиталистической хозяйственной системой, без которой страна обречена на полную разруху и поражение в войне. Надо готовить и организовывать силы, которых у большевиков пока нет, и это главная задача сегодняшнего дня. Такова была точка зрения Каменева, поддерживаемая не только «генералами», но и большинством в партии. По возвращению из ссылки (одновременно со Свердловым, Сталиным и многими другими большевиками) Каменев ужаснулся состоянием дел в партии, особенно в области агитации и пропаганды. Центральный орган — «Правда» по своему оппортунизму была ниже всякой критики. Каменев взял ее в свой руки и быстро придал ей достойное и авторитетное лицо. Разумеется его взгляды получили в ней достаточно места и интерпретацию доступную для понимания масс. Бороться с ними в открытой полемике было трудно, но Ленин был не только нахрапист, но и ловок. Он, как бы не придавая значения разногласиям с Каменевым, засучив рукава, стал с ним вместе готовить и организовывать силы, привлекаемые в партию посредством агитации и пропаганды. Немедленно по получению первых денежных средств из-за рубежа начался рост тиражей большевистских газет. «Солдатская правда» в столице, «Окопная правда» на фронте, «Социал-демократ» в Москве, «Голос правды» в Кронштадте, «Голос социал-демократа» — в Киеве быстро приобрели не только большую политическую остроту своего содержания, но и значительно расширившийся круг читателей. Вскоре самая немногочисленная из революционных партий стала издавать в крупных центрах России свои газеты, наравне с самыми крупными партиями. А число большевиков начало расти со сказочной быстротой. В феврале их было в городе чуть более полутора тысячи, к середине апреля — почти 16 тысяч, а к началу июля — более тридцати. Каждая большевистская газета перепечатывала передовые статьи «Правды», а в остальном ориентировалась на те массы, среди которых распространялась. Особое внимание Ленин лично уделял питерской «Солдатской правде» и кронштадтскому «Голосу правды». Это были газеты «Военки» — быстро и нелегально созданной в столице организации «прямого действия», задача которой была ковать кадры штурмовых отрядов — находящийся покуда в ножнах меч революции. Предназначались эти газеты для гарнизона столицы, для матросов Балтфлота и для солдат самого близкого к Петербургу Северного фронта. Сам Ленин в течение первых недель своего пребывания в России, после абшида на второй день в Петросовете, избегал появления и выступлений среди широкой публики, сосредоточившись всецело на работе внутри партии, направленной на перетягиванье на свою сторону большинства ее руководителей. Не хотел он и привлекать к своей персоне внимания правительственных кругов, пока не уляжется шум вокруг его подозрительного проезда через территорию врага и не образуется вокруг него надежное кольцо охраны. Но, тем не менее, он уже через несколько дней после неудачного дебюта в Совете «опубликовал свои замечательные тезисы в «Правде», не изменив в них ни йоты. И даже «Правда» отмежевалась от них, подчеркнув, что это частная точка зрения Ленина.» Однако вскоре ему удалось разорвать кольцо изоляции в собственной партии. Секрет его быстрого и безусловного успеха был прост: он был в своих главных, захватнических стремлениях более всех других «генералов» близок тем массам, чья ненависть к «сытым» и жажда мести и грабежа нуждалась в вожде. «Разудалая левизна Ленина, бесшабашный радикализм его, примитивная демагогия, не сдерживаемая ни наукой, ни здравым смыслом, обеспечивала ему успех среди самых широких пролетарско-мужицких масс, не знавших иной выучки кроме царской нанайки. Но также и наименее грамотные элементы самой партии, позиция партийной массы оказывала решающее действие и на вполне сознательные большевистские элементы, на большевистский генералитет. После завоевания Лениным партийного офицерства, для которого остаться верными принципам социал-демократии и марксистским принципам, но без Ленина, без партии и без масс было абсолютно неприемлемо. Для генералов остаться марксистами значило совершенную изоляцию, положение изгоев, внутренних врагов, предателей, каковыми именами шельмовал Ленин любую попытку в этом направлении.». И никакое магическое влияние сверхчеловеческой личности места здесь не имело. При попытках Ленина свернуть в 1918 году вправо он натолкнулся на резкую оппозицию среди самых своих ближних, но остающихся радикально левыми, соратников. К этому следует добавить, что «недоговоренность первых тезисов Ленина и сознательное умолчание были существенными факторами завоевания им партии. Он не ставил точек над «и» и вставшие под его знамена совершенно не представляли себе, куда приведет их эта лихая программа. Даже лозунг «Вся власть Советам!» никоим образом не приоткрывал ту тоталитарную модель государства, которая мерещилась в радужных мечтах Ленину. «Истинный заговорщик, устраивавший заговоры и против своей собственной послушной партии, Ленин на любом повороте демагогически менял» смысл своих политических лозунгов и терминов. Так например «Поверив ленинскому требованию «защищать Учредительное Собрание от буржуазии», Ларин, возглавлявший большевистскую фракцию в нем» попытался воспрепятствовать разгону Учредительного Собрания, так что Ленин еле успел обуздать этих простецов». Или что говорить о «послеоктябрьском лепете Зиновьева о «комбинированном государственном строе» из Учредительного Собрания и из Советов — ярком доказательстве того насколько Ленин доверял свои планы самым ближайшим своим товарищам»?
